Прижизненное издание.Эрберг К. Красота и свобода. Сборник статей. Берлин Скифы 1923г. 83(5) стр. Состояние на фото,доставка лота в другой регион-почта России.Для справки:Автор книги Константин Эрберг - участник литературной группировки Ничевоки, сложившейся в Москве в начале 1920 и окончательно оформившейся в августе того же года при Союзе поэтов в Ростове на Дону. Оценивая состояние литературы, Ничевоки признавали жизненным направлением творчества лишь имажинизм, о себе же заявляли в декрете - "наша цель: источение произведения во имя ничего", указывали на свое кровное родство с дадаистами. Первоначально эти статьи были приложением к основной работе автора "Цель творчества". В дальнейшем же были изданы в виде особого сборника.В 1913 году Эрберг опубликовал трактат-манифест «Цель творчества»:«Тупая и косная природа создаёт только «здоровое», только такое, что совместимо с её законами необходимости. Свободное исходит лишь от творческого человеческого духа. Свободное несовместимо с природой. Истинно свободное в природе неестественно. Лишь неестественное, неприродное в природе свободно. Принцип естественного - это неизбежные законы природы. Принцип свободного - чудо, как нарушение этих законов, - чудо как протест насилия природы. Пусть покажут мне в природе созданный ею бессмертный торс Милосской Венеры или чарующее сочетание тонов Тициановских картин, пусть укажут созданный природою Партенон, пусть дадут услышать в шуме водопада или леса Баховскую фугу. Если я всё это увижу и услышу, - я скажу: в природе случилось неестественное, случилось чудо. Произведение творческого духа человеческого - это жемчужина на раковине природы, болезненный, уродливый, с точки зрения природы, нарост. Но из-за него-то и ценна вся раковина. Пусть растут жемчужины, пусть зальют всю раковину природы сплошной, несокрушимой, мерцающей жемчужной лавой! В мерцании этом – освобождение».
Сюннерберг, Константин Александрович(псевдоним Эрберг; 1871—1942) — российский поэт-символист, философ-идеалист, символист и теоретик искусства. Основатель иннормизма. Входил в группу «Мир искусства». Опубликовал сборник стихотворений «Плен» (Пг.: Алконост, 1918; обложка М. Добужинского) и трактат «Цель творчества. Опыты по теории творчества и эстетике» (М., 1913; переиздание Пг.: Алконост, 1919). Один из руководителей Института живого слова (1918—1924). Член Совета и активный участник Вольной философской ассоциации (1919—1924). Оставил также мемуары.Участник философского кружка «Вольфила» (1918).Друг М. Добужинского.Воспоминания об ЭРБЕРГЕ:«Он был на редкость образованный человек и настоящий „европеец“ (по крови швед). В нем было привлекательно какое-то внутреннее изящество и аристократизм, по внешности же он мог показаться „сухарем“ и „человеком в футляре“. Он был худ, почти тощ, носил аккуратно подстриженную бородку, был чистоплотен до брезгливости, и у него были удивительно красивые руки. Он был весь как бы „застегнутый“, даже его очки с голубоватыми стеклами были точно его „щитом“, и когда он их снимал, представлялся совсем другим человеком. …С ним всегда было интересно беседовать, обоих нас интересовала современная поэзия (он сам писал стихи)… Он был неутомимый и задорный спорщик, и мы засиживались до поздней ночи. У Сюннерберга выработалась своя теория творчества, философски обоснованная, которую он развивал в своих критических статьях, а затем в своих книгах („Красота и свобода“, „Цель творчества“ и др.). Впоследствии для сборника его стихов „Плен“ я нарисовал ему обложку» (М. Добужинский. Воспоминания). «У него была седеюще-львиная голова, подстриженные седеющие усы, миндалевидные зеленые глаза, хорошо завязанный галстук и палка с серебряным набалдашником. Он только что выпустил книжку стихов под названием „Плен“. На ее обложке обнаженные руки натягивали лук, пуская в звездное небо стрелу. Он умел говорить элегантно и вежливо» (Н. Гаген-Торн. Memoria). «Длинный, с бородкой, блондин… Константин Александрович Эрберг; он высказался за анархию: точно, прилично; анархия получалась кургузенькая, скучноватенькая, как цвет пары: не то – серо-пегонькой, а не то – серо-пегонькой» (Андрей Белый. Между двух революций). «…Гумилев сказал: „Служил он в каком-то учреждении исправно и старательно, вдруг захотелось ему бунтовать; он посоветовался с Вячеславом Ивановым, и тот благословил его на бунт; и вот стал К. А. бунтовать с десяти до четырех, так же размеренно и безупречно, как служил в своей канцелярии. Он думает, что бунтует, а мне зевать хочется“» (Э. Голлербах. Встречи и впечатления). «Обширный кабинет Эрберга производил впечатление чего-то усеченного, или, точнее, пересеченного вдоль и поперек. Книжные шкафы вдоль стен, редкие гравюры и медальоны над диванами, высокие этажерки с рукописями – все это напоминало скорее угол музея, нежели скромную мастерскую писателя. Вместе с тем, это была и гостиная. Если музей, при всей своей разбросанности, казался образцом строгой упорядоченности, то вкрапленная в него гостиная со старинной, разных стилей мебелью была воплощением поэтического беспорядка. Эрберг писал также стихи. Во всем этом как бы отражалась „несогласованность“ характера самого Константина Александровича. Я знал его без года неделю. Он был лет на 20 старше меня, но умел и любил дружить с молодыми. Шведского происхождения по отцу и французского по матери, он, с худощавым, чисто выбритым лицом, в синих очках, всегда в белоснежном воротничке, шагал по расхлябанным петербургским тротуарам, как заблудившийся в революционной разрухе иностранец. Но сердцем и мыслью он ощущал себя россиянином и интернационалистом. Он был питомцем привилегированного Училища правоведения и состоял до революции юрисконсультом Министерства путей сообщения. В его недрах он приобрел облик высокопоставленного чиновника барской породы. Его коньком, говоря стилем низким, или путеводной звездой, говоря высоким стилем, – было творчество во имя свободы человеческого духа. Его эрудиция во всех областях художественного творчества, включая музыку и эстетику, была изумительной, о чем свидетельствует, между прочим, его трактат „Цель творчества“. Революцию, со всеми ее ужасами, он принимал безоговорочно, видя в ней великолепное проявление народного творчества и стихийного стремления народа в России к свободе как самоцели. Это, он думал, сближало его с Блоком, хотя в восприятии самого Блока, называвшего его неизменно по-шведски – Сюнербергом, он был, прежде всего, иноземцем. Эрберг знал всех, и все знали его. Все – это, конечно, люди мира искусства, литературы и философии. В свое время Эрберг был своим человеком на „башне“ Вячеслава Иванова, а также у Федора Сологуба. С Мстиславом Добужинским он был на „ты“ и целовался при встречах. Был он дружен и с близким другом Владимира Соловьева Эрнестом Львовичем Радловым. …Молодые поэты и поэтессы были родными ему уже только потому, что были молоды и еще только начинали жить. Несмотря на все это, однако, общее отношение к Константину Эрбергу было ощутимо холодным. Мало кто видел его рассеченность, но всем бросалась в глаза его усеченность. „Константин Александрович, – говорили, – очень и очень порядочный человек“. С этим соглашались все, но то, что за упорядоченностью его, за бюрократическим обликом скрывается истинно романтический беспорядок, первозданный хаос чувств и порывов, жертвенность и готовность отдать идее самое дороге… это видели в шведе с русской душой лишь немногие» (А. Штейнберг. Друзья моих ранних лет). "Скифы" — в основе названия издательства лежит лево-эсерская революционная анти-западническая идеология «Скифство», названная так в честь известного стихотворения А.А.Блока «Скифы». В России в конце 1917 — начале 1918 гг. вышло два номера одноименного сборника. «Он объединил вокруг себя деятелей культуры, рассматривающих революцию как мессианское антизападное народное движение, в основе которого лежит религиозный пафос». Согласно пониманию участников нового движения, скифство стало вершиной русского народничества и предтечей Евразийства. Скифами называли себя лучшие поэты, писатели, музыканты и художники Серебряного века: Александр Блок, Кузьма Петров-Водкин, Валерий Брюсов, Сергей Прокофьев, Андрей Белый, Николай Клюев, Сергей Есенин, Борис Пастернак, Евгений Замятин.Издательство «Скифы» возродилось в Берлине осенью 1920 года. У его истоков стояли А.Шрейдер, И.Штеейнберг и др. Непосредственно руководил издательством Евгений Германович Лундберг. До приезда в 1920 году в Берлин он работал в литературном отделе Госиздата и готовил издания произведений писателей-народников Н.Н.Златовратского, П.В.Засодимского С.Каронина и др. Под его редакцией в Госиздате выходила серия «Исторические романы». Впоследствии он возглавил в Берлине первое советское издательство «Бюро иностранной науки и техники». Издательство «Скифы» начало свою деятельность с выпуска политических книг левоэсеровского толка, но они не пользовались спросом, и пришлось искать новые направления. Одним из таких направлений стало издание книг по естествознанию, технике, практические руководства по различным отраслям. Часть таких книг выпускалась по поручению советских властей, например, по заказу ВСНХ выпустили перевод книги Э.Шульце «Болезни электрических машин».Но основное внимание издательство уделяло выпуску философских, исторических, литературоведческих книг. В издательстве было опубликовано собрание сочинений философа Л. Шестова, его же «Достоевский и Ницше», «Добро в учении гр. Толстого и Ницше» Вышли книги по истории литературы: Е.Г.Лундберг «Тютчев и Пушкин» и др. Издательство работало до середины 1920-х годов. Имажини́зм (от лат. imago — образ) — литературная группа в русской литературе (прежде всего, поэзии) XX века, заявленная своими создателями в 1919 году. В целом близкие к футуристам, представители имажинизма считали основой и содержанием искусства образ. Облик творческой группы определили его учредители и главные участники, в основном, связанные приятельскими отношениями: Сергей Есенин, Анатолий Мариенгоф и бывший футурист Вадим Шершеневич. ИННОРМИЗМ и теория творчества по К.А. Эрбергу ."Иннормизм борется прежде всего с нормою. В противоположность равномерно колеблющимся и ни на чём никогда не останавливающимся миросозерцаниям - скептицизму и адогматизму - иннормизм восстает не против догмы в принципе, но против её обязательности; не догма ему ненавистна, но введенное в норму постоянство какой бы то ни было догмы, ненавистна заключающаяся в этом постоянстве принудительность. В каждый данный момент иннормизм вполне определённо исповедует известную догму и вместе с тем сознаёт свою полную свободу всегда бросить эту догму для другой, хотя бы даже диаметрально противоположной. Скептицизм и адогматизм, перейдя каждый свою норму, тем самым уничтожают себя, тогда как иннормизм может заключать в себе не только скептицизм и адогматизм, но и всякое возможное мировоззрение. Этим он себя лишь подтверждает. Он свободно выливается из одной формы в другую, безусловно признавая её в каждый данный момент. Под ногами у иннормизма произвольно им меняемая, но всегда устойчивая почва. Таким образом, в иннормизме сочетаются: с одной стороны, элемент вполне определённого в каждый данный момент догматизма, с другой - элемент сменяющего этот догматизм скептицизма. Последний играет здесь лишь второстепенную роль, роль переходной ступени от одного произвольно оставленного верования к другому, столь же произвольно принятому. Содержанию же этих верований предоставлена широкая свобода. Мещанский скептицизм, осторожно избегающий ошибок, и аристократический адогматизм, разочаровавшийся в своих поисках, - оба они, несмотря на свое сомнение и беспочвенность, всё же тяготеют к абсолютной истине как к конечной цели. Иннормизм не боится ошибок, так как он ищет не объективной истины, но последней, безусловной свободы. И в этом существенное отличие его от первых двух миросозерцании. […] Власть идеи, власть догмы часто бывает гораздо сильнее, чем власть личности. И я прежде всего борюсь с порабощающей меня властью идей и догм, которые часто являются могучим орудием в руках посягающего на меня человека. И в этом смысле иннормизм есть единственный путь, идя по которому, я всегда могу себя чувствовать ограждённым от посягательства на величайшую для меня ценность - мою свободу. Иннормизм носит чистр, отрицательный характер уже потому, что отрицательно понятие самой свободы в смысле свободы от насилия. Только такой свободы хочет иннормизм. Всё остальное для него безразлично и приемлемо лишь при условии отсутствия насилия. Ибо все человеческие желания сами по себе ничтожны и существенно не содержание какого бы то ни было желания, но форма его проявления. Форма эта должна быть свободной, то есть обусловленной моим желанием. Потому на вопрос о содержании моих принципиальных желаний, на вопрос: чего я хочу в каждый данный момент, - могу лишь ответить: я хочу хотеть, притом хотеть свободно, или, иными словами, хочу быть свободным в своём хотении чего бы то ни было. Формула эта останется, конечно, незыблемой и тогда, когда я захочу, например, не хотеть, ибо в этом случае содержание моего хотения («не хотеть») будет обусловлено формою моего хотения («хочу»). Все попытки уложить принципы свободы в те или другие рамки, вылить их в какую либо определённую и окончательную форму претерпевают обыкновенно неудачу уже потому, что свобода сама по себе не может иметь никакого закреплённого за нею содержания. Свобода есть форма, в которую можно вылить всякое содержание и уложить убеждения и теории, часто друг другу диаметрально противоположные, - конечно, при условии искреннего их признания в каждый отдельный момент. Потому я отношусь с уважением ко всякому убеждению, ко всякому свободному и не вторгающемуся в сферу моей свободы поступку, ко всякому свободному проявлению каждым индивидуумом своей личности. Подобного же уважения мог бы я требовать и по отношению к своим убеждениям и поступкам, если бы только считал это уважение для себя ценным. Такая ширина иннормизма делает его всеохватывающим, но ничего не удерживающим, делает его настолько же вездесущим, насколько и несуществующим."
